Informacja

Drogi użytkowniku, aplikacja do prawidłowego działania wymaga obsługi JavaScript. Proszę włącz obsługę JavaScript w Twojej przeglądarce.

English (EN)·Polski (PL)·Yкраїнський (UK)
Przejdź do strony domowej biblioteki Centralna Biblioteka Wojskowa Link otwiera się w nowym oknie Logo biblioteki Prolib Integro - strona głównaCentralna Biblioteka Wojskowa

Wyszukujesz frazę "Kaczyńska, Elżbieta" wg kryterium: Autor

  Lista filtrów
Wyrównaj
    Wyświetlanie 1-9 z 9
    Tytuł:
    Ludzie ukarani: więzienia i system kar w Królestwie Polskim 1815-1914
    Autorzy:
    Kaczyńska, Elżbieta
    Powiązania:
    https://bibliotekanauki.pl/books/1788304.epub
    https://bibliotekanauki.pl/books/1788304.mobi
    https://bibliotekanauki.pl/books/1788304.pdf
    https://bibliotekanauki.pl/books/1788304.zip
    Data publikacji:
    1989
    Wydawca:
    Wydawnictwo Naukowe PWN
    Opis:
    Резюме Начиная с конца XVIII до середины XIX века, в большинстве европейских стран, а также в некоторых внеевропейских странах, проводились глубокие реформы уголовного права и пенитенциарной системы. Это был результат развития политической мысли и постепенных изменений в практике наказывания, которые происходили уже в течение двух предыдущих столетий. В это время Польша оказалась в разобщенности, была подчинена трем разным государственно-правовым системам, что приостановило осуществление отечественных постулатов и проекотв эпохи просвещения, и в то же время было причиной серьезных различий в праве и методах наказания в различных районах Польши. Эти различия, все более углубляясь, сохранились до получения независимости после первой мировой войны. Одним из наиболее спорных вопросов в XVIII и в первой половине XIX века был характер и цель наказания. Чаще всего — по крайней мере в практике — на первый план выдвигались утилитарные цели наказания, а прежде всего, отпугивание потенциальных преступников или исправление наказанного преступника. Особенно в России большое внимание уделялось мерам устрашения, что повлияло на длительное сохранение жестоких телесных наказаний. Исправление преступников проводилось путем принудительной работы заключенных, поэтому в первой половине XIX века постоянно открывались новые так называемые исправительно- трудовые дома и пенитенциарные колонии. В Королевстве Польском и в России тенденция была та же, что и на Западе, хоть имела место одна особенность: ссылка в Сибирь, не всегда связанная с принудительной работой. В уголовной практике XIX века и в способах наказания всюду в мире наблюдается отход от наиболее жестоких методов наказания, позорящих и увечащих. Ограничивалась смертная казнь и до середины XIX века увеличивалось значение принудительных работ, затем — тюрьмы и дененжных штрафов. Строились новые тюремные здания, делались попытки создать сносные условия и заботиться об элементарной гигиене. Во второй половине XIX и в начале XX века были введены условное и досрочное освобождение, регрессия наказаний и т.п. Постепенно было ликвидировано публичное наказание. В Польском Королевстве эволюция пенитенциарной системы развивалась подобным образом. Уже в 20 — 30 годах XIX века были сделаны первые шаги в направлении улучшения условий в тюрьмах. Уголовный кодекс от 1818 года был, правда, очень строгим, но позволял значительно смягчить наказание в случае, если приговоренный раскаялся. Однако Польское Королевство потеряло свою правовую автономию после ноябрьского восстания 1830 — 1831 гг. По отношению к полякам применялись наказания, применявшиеся в Российской империи, и до сих пор запрещавщиеся польской конституцией (ссылка, штрафные арестантские роты), поскольку конституция была отменена, а в новом законе — „Органичном уставе” — не было гарантии, что поляки могут отбывать наказание на территории их собственной страны. Законодательство России подчинялось высшей цели укрепления деспотизма, православия и российского империализма. Первый русский уголовный кодекс был принят в России в 1845 году и через два года он заменил уголовный кодекс Польского Королевства. Отрицательные последствия российской системы наказаний на польских землях состояли не только в форсировании русификации и сглаживании своеобразий, но и во введении неразберихи. В результате право игнорировалось даже теми, кто должен был стоять на его страже, поскольку русские законы были казуистическими, непоследовательными и запутанными, а от их изобилия голова кружилась даже у самых опытных чиновников. Русский Кодекс главных и исправительных наказаний значительно ограничивал смертную казнь, но предусматривал жестокие телесные наказания. В общей сложности он предусматривал около 10 основных видов наказания, поделенных на 30 ступеней. Распределение наказаний было неясным, а практика тем более вела к сглаживанию различий, и таким образом, неодинаковые вины наказывались подобным образом. Судебные реформы Александра II были введены в жизнь только частично, кстати, в области наказаний и способа их определения только одно изменение имело значение: ликвидация наказания кнутом, как наказания, предусмотренного кодексом. Недоразумения и проблемы вытекали из постепенного охвата Польского Королевства судебными реформами, поэтому годами продолжалась переписка по вопросам интерпретации отдельных законов. А в это время исполнение наказания зависело от решения администрации, перепуганной до такой степени, что она не могла рисковать и предпринимать слишком радикальные шаги. Это давало огромные возможности тем, кто мог позволить себе дать взятку чиновникам или надзирателям. Отдельные реформы Александра II должны были смягчить систему наказаний, но были слишком непоследовательными. Таким образом, они пробуждали надежду на перемены в лучшую сторону, но те оставались на бумаге или же происходили слишком медленно. По отношению к Польскому Королевству боролись с собой две тенденции: одной было стремление к полной унификации этих земель с Россией, второй же — подчинить поляков более суровой государственной системе. Поэтому были ограничены компетенции уездных и мировых судов, а все большая исполнительная и карательная власть предоставлялась администрации, армии и полиции. Особенным признаком развития русской системы права, противостоящим западным тенденциям, было то, что гражданское население находилось под юрисдикцией военных и военно-полевых судов. Со временем эта юрисдикция касалась все большего числа дел. Уже в первой половине XIX века в России применялась расширенная интерпретация принципов действия военного суда, не было никаких ограничений или гарантий гражданских прав. Компетенции военных судов расширялись в силу очередных исключительных законов (1881, 1892 г.), которые не аннулировались и исключительное положение становилось нормальным. В некоторых периодах число приговоренных к основным наказаниям обычными судами было меньше, чем число приговоров, выданных военными судами. Во время особенно сильных волнений — в 1863, 1905 — 1906 гг. — созывались военно-полевые суды, которые рассматривали дела в ускоренном порядке. С 70-х годов XIX века силу приговаривать к ссылке и подвергать полицейскому надсмотру получила администрация губернского уровня, включая жандармерию. В начале XX века такое положение вещей подвергалось все более резкой критике и либеральные юристы обращали внимание на то, что в России выросло больное поколение, которое не видело другого государственного порядка, кроме порядка исключительных законов. Тем более ненормальное положение существовало в Польском Королевстве, в котором никогда не было отменено военное положение, объявленное во время восстания 1863 г. Во внесудебном порядке принимались решения о так называемых административных ссылках в Сибирь или отдаленные губернии европейской России. Это относилось к лицам, подозреваемым в антигосударственной деятельности, или в самом намерении заняться такой деятельностью, которая понималась очень широко: это могло быть хранение оружия, национальных символов, чтение запрещенной литературы, высказывание неблагонадежных взглядов, подозрительные знакомства и т.п. Ссылке подлежали лица, вину которых нельзя было доказать (дела тех, чью вину можно было доказать, рассматривались в обычном или военном суде). Ссыльные оставались под полицейским надзором, а сам надзор стал не предупредительной мерой, а средством репрессии. Теоретически можно было отправить в ссылку в административном порядке на пять, позднее на три года, однако губернаторы и начальники жандармерии могли продлевать ссылку на очередной срок. Поскольку под понятием преступления в России подразумевались различные действия (и намерение действия), число репрессированных было большим. Возможности исполнения наказания были, однако, ограниченными, так как не слишком охотно финансировалось строительство новых тюрем, были также трудности’ с организацией каторжных работ. Администрация Сибири постоянно протестовала против массового наплыва преступников. Поэтому должен был быть создан уравновешивающий механизм: помилования и амнистии, относительно частые, хотя их исполнение часто длилось годами. Царские манифесты следует считать квази-амнистиями, поскольку они никогда не возвращали амнистированным полной свободы. Лица, освобожденные от дальнейшего наказания, должны были пребывать в месте, указанном властями, чаще всего им не разрешалось вернуться на родину, состояли также под полицейским надзором. Не раз говорилось, что только тот полностью испытал на себе русскую систему наказаний, кто не имел никаких привилегий. Уголовное право и положения об исполнении наказания предусматривали различные условия по отношению к дворянам, так называемым почетным гражданам, лицам, выполняющим высшие функции в различных учреждениях и т.п. Прежде всего эти лица были освобождены от телесных наказаний, по дороге в Сибирь могли пользоваться повозками, а не идти пешком, получали двойные кормовые (деньги на питание) и т.п. Если в Польском Королевстве во времена автономии существовало равенство перед законом, то подчинение поляков законам Российской империи отбросило систему наказаний назад. В России до начала I мировой войны право, и особенно способ исполнения наказания, носило сословный характер. В течение всего столетия 1815 — 1914 гг. коэффициент числа наказанных (их число по отношению к 100 тыс. жителей) колебался — без четкой постоянной тенденции снижения или роста — от 110 до 245. В настоящее время в Польше он составляет в среднем свыше 300 в год. Однако, старый коэффициент занижен, поскольку он подсчитывался на основании приговоров обычных судов, без военных судов и административных решений, поскольку, если речь идет о них, нет статистических информаций. Из спорадических данных известно, что с 70-х годов быстро росло значение приговоров, объявляемых в силу исключительных законов и административных постановлений, а в России также решений крестьянских общин. Если рассматривать только приговоры обычных судов, то во второй половине XIX века увеличивалось значение наказания тюрьмы и ареста. На рубеже XIX и XX веков к аресту и тюремному заключению приговаривалось около 30% виновных. Со временем возросло также значение денежных штрафов. Снижение смертных приговоров и других строгих наказаний является, однако, мнимым, поскольку в таких случаях обычные суды выручали военные, а те не вели статистики, а во всяком случае не публиковали ее. В 1905 — 1909 годах 82 — 96% всех каторжников попало в Сибирь по приговорам военных судов. Почти все смертные приговоры объявлялись этими судами, а большинство сибирских поселенцев своей судьбой была обязана также администрации и жандармерии. Самой большой переменой, которую уже с XVIII века начали вводить в разных странах, была отмена квалифицированной смертной казни. Издавна появлялись голоса, протестующие против смертной казни вообще, ио характер широкого аболиционистического движения они приобрели с 20 — 30-х годов XIX века. Атаковался сам принцип такого наказания, а сторонники его сохранения приводили аргументы из области философии и морали, что перевело дискуссии на более высокий, не только утилитарный, уровень. В большинстве стран публичное исполнение смертной казни было запрещено и ограничивался диапазон действий, наказываемых смертной казнью. На окончательную отмену смертной казни до начала I мировой войны решились, однако, немногие государства. По всеобщему, хотя ошибочному, убеждению, в России смертная казнь была отменена уже в 1744 году. Царские манифесты, правда, повторяли это, но в действительности, хоть редко, такие приговоры выносили важе обычные суды (в среднем исполнялись 2 приговора в год). Огромную роль играло телесное наказание, с помощью которого можно было убить осужденного очень жестоким образом. Прежде всего, однако, широкий диапазон смертной казни фигурировал в военном кодексе, который применялся также — в силу исключительных законов — по отношению к гражданскому населению. В 1863 — 1864, а также в 1906 гг. экзекуции приводились в исполнение также на основании решений полевых судов, а дошло также до расстрела без суда, на основании решения губернатора. Поэтому, если во многих странах мы наблюдаем систематическое снижение приговоров и фактически произведенных экзекуций, то в России тенденция была скорее обратная. До середины XIX века случаи смерти вследствие телесных наказаний были очень многочисленными, потом уменьшились, в то время как увеличилось число приговоров и экзекуций в результате рассмотрения дел военными судами. Их статистика не проводилась и только спорадические данные показывают масштабы репрессий такого рода. Известно, что между 1826 и 1906 годом в России по политическим делам было расстреляно по крайней мере 600 — 700 человек, не считая расстрелянных повстанцев 1863 года. Кроме того, в Сибири ежегодно лишалось жизни за вторичные преступления около 0,5% каторжников (не считая жертв телесных наказаний). В 1861 — 1864 гг. по приговорам обычных и военных судов погибоо около 1500 участников польской национально-освободительной борьбы, а в 1866 — 1898 гг. было приведено в исполнение несколько десятков приговоров только по политическим делам. В итоге можно считать, что в стране, гордящейся тем, что там неизвестна смертная казнь, в 1876 — 1900 гг. среднее годовое число экзекуций составляло 16 — 17, в 1901 — 1904 гг. — свыше 13. По официальным данным в 1905 — 1909 гг. были казнены 3323 человека. Только военные суды вынесли около 6700 смертных приговоров (не все были приведены в исполнение). В 1910 — 1912 гг. было вынесено еще свыше 1100 таких приговоров — это был пик судебного террора в мировом масштабе. В 1908 году в 14 европейских странах было вынесено 2182 приговора и приведено в исполнение 1372, в том числе 1959 приговоров и 1340 экзекуций было только в России. Способы лишения жизни приговоренных к смертной казни были различными. Чаще всего приговоренные лишались жизни путем повешения или гильотинирования, затем — расстрел, реже — обезглавливание, в исключительных случаях — удушение с помощью гарроты. В России использовалось повешение или расстрел, а принципы выбора не были четко определены. Не были запрещены также публичные экзекуции, хотя во второй половине XIX века устраивались уже очень редко. Все труднее было найти в целой Европе кандидатов для профессии палача. В России для этой цели использовались преступники. Палач, как правило, пользовался уважением, на всякий случай ему платили все заключенные, поскольку таким образом они пытались обеспечить себе быструю и легкую смерть, а все фаталистически ожидали ее. Так же обстояли дела с палачами, выполняющими порку — никто не ставил им это в вину, при условии, что они не старались бить особенно сильно и причинять дополнительные страдания. В русской системе телесным наказаниям не подлежали привилегированные лица, если же, однако, по приговору суда они лишались дворянства или других привилегий, ничто их уже не защищало от дисциплинарных телесных наказаний. Жестокой порке подвергались польские повстанцы 1930 года и заговорщики 30 — 40-х годов XIX века. Способы биться были изощренными, со временем, однако, было запрещено использование некоторых видов палок и бичей. Число ударов постепенно ограничивалось, но еще в 1856 году можно было нанести до 1000 ударов палками, больше — розгами. В 1863 году на всей территории Российской империи было запрещено использование палок, плетей и клеймения, была отменена порка как самостоятельное судебное наказание. Поэтому считается, что с этого времени нет телесных наказаний. Тем не менее даже как судебное наказание она была отменена не полностью, поскольку в дальнейшем использовалась по отношению к лицам, скрывающим свою личность, или фальсифицирующим данные о себе, подгоняемым под категорию бродяг. Порка осталась в качестве дисциплинарного наказания по отношению к заключенным, ссыльным и каторжанам (только в 1893 г. от нее были освобождены женщины), в армии, по отношению к подмастерьям и ученикам в ремесле и торговле. До 1884 года можно было заменить некоторые низшие виды наказания, особенно полицейские, поркой. Разрешалась публичная порка. В Польском Королевстве это наказание плохо переносилось и возбуждало глубокий, хотя и подавленный, протест, в самой же России воспринималось совершенно естественно. Сами поротые считали, чаще всего, что если заслужили, то должны быть наказаны таким образом. Это наказание признавалось, если было „справедливым”. Современная тюрьма формировалась постепенно; только в XIX веке началась настоящая реформаторская лихорадка, и пенитенциарные учреждения оборудовались в соответствии со специально разработанными теоретическими предпосылками. В Польском Королевстве одним из реформаторов был Фридерик Скарбек, в России же до конца царствования Александра II осужденные, главным образом, ссылались в Сибирь, а тюрьмы оставались в плачевном состоянии. Только начиная с 80-х годов XIX века кое-что в этой области начало меняться. В Польском Королевстве новые тюрьмы устраивались по образцу западноевропейских и американских пенитенциарных учреждений, однако действия были непоелдовательными, а нехватка финансовых средств тормозила реформы. С 1832 года издавались „принципы держания под стражей”, которые со временем были унифицированы во всей Российской империи. Однако, не удалось преодолеть все различия. По мнению, высших чиновников Министерства юстиции, в России в 60-х годах XIX века состояние тюрем было очень плохое, хорошие условия были только в тюрьмах на территории Польского Королевства. В конце XIX века русские тюрьмы не уступали западным, в то время как состояние тюрем в Польском Королевстве ухудшилось. Некоторые тюрьмы были переполнены, кроме того, не удавалось осуществлять принципы селекции арестантов. В результате политзаключенные были перемешаны с уголовниками (вопреки постановлению от 1886 г.), молодежь со взрослыми, осужденные — с ожидающими судебного разбирательства, иногда не удавалось даже изолировать тех, против которым велось следствие. В середине 90-х годов XIX века в Польском Королевстве было 26 тюрем, в том числе 6 больших в Варшаве. Кроме того, были еще подследственные аресты (только в Варшаве их было 10), колония для несовершеннолетних и 12 так называемых пересыльных станций. Число заключенных сначала было очень большим, потом начало уменьшаться. В 1827 году в Польском Королевстве было около 8 тыс. заключенных, т.е. 193 на 100 тыс. жителей. В 1858 — 1864 гг. этот коэффициент составлял 189, кроме того, очень много людей отбывало наказание в Сибири или в тюрьмах и штрафных батальонах в России. Международные показатели были в это время значительно выше, но в действительности различия, наверное, не были слишком большими. В 1905 году во всей Российской империи было 122,6, тыс. заключенных и арестантов (на 101,6 тыс. мест), в это число не входили, однако, каторжные тюрьмы, штрафные батальоны, лица, находящиеся в пересыльных тюрьмах, и так называемых полицейских арестах. Коэффициент составлял 87,6. Начиная с 80-х годов XIX века наступило улучшение санитарных условий, состояния помещений и одежды, а также питания. Те, кому помогали семьи, или те, кто занимался нелегальной тюремной торговлей, могли обеспечить себе лучшие условия, в основном путем взяток. К работе заключенные приступали неохотно и она не давала хороших результатов. Политзаключенные имели всегда более хорошие условия, чем уголовники, и трактовались лучше, особенно с 1886 года. Раньше это вытекало из факта, что почти все они относились к привилегированным слоям. Со времен демократизации и массовости политического движения, особенно с 1905 года, отношение к политзаключенным ухудшилось (хотя и не формально), поскольку среди них оказались представители низших слоев, особенно рабочие. Улучшение условий не означало, что тюрьмы в России или Польском Королевстве отвечали уже тогдашним нормам для образцовых пенитенциарных учреждений, однако меньше людей болело и умирало вследствие плохих условий. Тюрьмы всегда оставались школой преступления и моральной испорченности. Отношения между заключенными и тюремным надзором укладывались по принципу определенного modus vivendi и во второй половине XIX века к заключенным уже не относились, как к животным. Если, однако, modus vivendi было нарушено, дело доходило от отчаянных волнений. Чаще всего начинались открытые конфликты между надзором и политзаключенными, хотя эти последние трактовались относительно хорошо. У них были большие требования и чувство собственного достоинства, часто у них были сильные идеологические мотивы. Средн заключенных проявлялась четкая общественная иерархия. В тюремной камере распределялись роли и позиции. С начала существования современной тюрьмы, всюду в ней создавались специфический кодекс преступного мира, правила игры и отдельная субкультура. Не следует, однако, верить легендам, которые делали этот мир очень героическим. Кодекс часто нарушался и даже те, кто завоевал роль предводителя, быстро опускали руки, если им была обещана регрессия или освобождение. Каждый уголовник легко совершал предательство, хотя оно порицалось и наказывалась строже всего. Уголовники были только темными, слабыми и смертельно перепуганными людьми, которые пытались лишь подавить страх. Заключение было для них тяжким бременем, даже не столько физическим, сколько психическим, и хотя многие тезисы Мишеля Фуко вызывают живой протест, то наблюдение об эволюции наказания от физического мучения к психическому, удерживается. Между политзаключенными и уголовниками часто происходили конфликты, которые иногда переходили в кровавые столкновения. Политзаключенные любой ценой старались отмежеваться от уголовников. Можно заметить, что поляки, осужденные за участие в восстании 1863 года или за участие в позднейшем национальном движении, гораздо лучше и снисходительнее относились к обычным преступникам, чем к осужденным социалистам. Нелегко интерпретировать это явление. История русской системы наказаний, применявшейся также на захваченных Россией польских землях, хорошо освещает общие аспекты царского деспотизма и специфические черты строя. Законодательная инфляция, неразбериха и постоянные перемены решений (хотя по сути дела перемены были, чаще всего, мнимыми или неосуществляемыми) — имели своей целью — как считают некоторые историки — вынуждение от населения своеобразного выкупа и сохранение чувства непрестанного страха. Жители империи должны были помнить, что они подданные. Никогда они не были гражданами, даже по названию. ЧаЩа, непостоянство и двузначность законов служили тирании. К этому еще добавлялась привычка либеральной фразеологии, что вместе с принципом хранения как можно больших областей жизни в полной тайне, с осуществлением власти с помощью армии и полиции, а не гражданских учреждений, вело к тому, что Россию иногда называли „империей лжи”. Однако со временем тирания, смешанная с либеральной пропагандой, не была уже в состоянии держать людей в повиновении. Чрезмерные репрессии, и в то же время взяточничество и пренебрежительное отношение к закону толкали людей к крайнему радикализму. Часто те, кто шел в тюрьму за хранение „вредных” книг, выходил оттуда как убежденный революционер, если не был завербован тайной полицией. Система судебных наказаний переставала действовать устрашающе, а это побуждало власти усиливать военно-полицейские репрессии. Это замыкало порочный круг и более проницательные наблюдатели предсказывали, что когда-нибудь Россия погрузится в море крови. Summary Punished people. Prisons and the penal system in the Kingdom of Poland in the years 1815 — 1914 From the end of the eighteenth century up to the middle of the nineteenth century the majority of European and several non-European states carried out thorough reforms of penal law and the penitentiary system. This was the outcome of the development of political thought and gradual changes in punitive practice. At this time, Poland was partitioned and subjected to three different state-legal systems which hindered the realization of local Enlightenment postulates and projects, and at the same time generated serious differences as regards law and means of punishment in various regions of the country. These increasingly pronounced differences survived up to the regaining of independence after World War I. One of the liveliest discussed questions in the eighteenth and the first half of the nineteenth century was the character and purpose of penalties. Most often, at least in practice, there dominated an inclination towards utilitarian aims of penalties, most emphasis being placed on the deterrence of potential criminals or the improvement of the punished felons. In Russia deterrence was stressed in particular and this, in turn, influenced the longlasting retention of cruel corporal punishments. Attempts were made to reform the criminals by means Of compulsory labour and consequently’ in the first half of the nineteenth century so-called Work and Improvement Houses and penal colonies were established. In the Kingdom of Poland and Russia the tendency was identical to that in the West although a certain peculiarity of the system-exile to Siberia, not always connected with compulsory labour-became distinct. In the nineteenth-century penal practice and in the ways of executing the penalties one observes a worldwide reversal from the most cruel, humiliating and crippling punishments. The death penalty was limited and up to the middle of the nineteenth century the significance of compulsory labour and subsequently of fines also grew. New prisons were built in which attempts were made to introduce tolerable conditions and to observe elementary principles of hygiene. In the second half of the nineteenth century and at the beginning of the twentieth century conditional and premature release as well as regression of penalties were introduced. Public executions were also gradually eliminated. In the Kingdom of Poland the evolution of the penitentiary system was similar. Already in the 1820s and 1830s first steps were taken towards improving prison conditions. The Penal Code of 1818 was very strict but it made possible far-going alleviations of punishment in case of repentence on the part of the condemned. However, after the November Uprising of 1830 — 1831 the Kingdom of Poland lost its legal autonomy. Russian penalties were now applied in relation to Poles, a procedure which up to then was constitutionally forbidden (exile, penal arrest detachments-the so-called roty). The constitution was overruled and the new act — Organic Statue — did not contain a guarantee that Poles would serve sentences in their own country. The legislation in Russia was subjected to the supreme goal of strenghthening despotism, the Orthodox Church and Russian imperialism. The first Russian penal code was introduced in 1845 and two years later it replaced the Penal Code of the Kingdom of Poland. The negative effects of employing the Russian penal system in Polish lands consisted not only of Russification and the obliteration of distinctness but also of the introduction of chaos. As a result, law was ignored even by those who should have been guarding it. Russian regulations were casuistic, inconsistent and unclear and their excessive number muddled even the most experienced officials. The Russian Code of Main and Corrective Penalties limited considerably the death penalty but envisaged cruel corporal punishments. All told, it included about ten basic types of penalties, divided into thirty degrees. This division was indistinct and practice contributed even more to obliterating the differences: in this way, sundry crimes were punished in a similar way. The court reforms of Alexander II were realized partially and only one change was significant as regards punishments and the ways of carrying them out: the abolishing of whipping as a code penalty. Misunderstandings and difficulties became the aftermath of the gradual spreading of court reforms to the Kingdom of Poland, and correspondence concerning the interpretation of particular regulations was conducted for long years. At this time the execution of penalties depended upon decisions made by the administration which was intimidated to such an extent that it did not hazard overly radical moves. This situation provided enormous opportunities for those who could afford to bribe officials or prison staff. The particular reforms of Alexander II were intended to moderate the penal system but did so inconsistently. Thus, they awoke hopes for favourable changes but the latter either remained on paper or appeared too slowly. Two tendencies collided in the Kingdom: a striving for a complete unification of this area with Russia, and the subjection of Poles to a harsher system. This is why the competences of the county courts and justices of peace were limited and an increasingly extensive right to punish was handed over to the administration, army and police. A special feature of the development of the Russian penal system, counter to the Western tendencies, was the entrusting of the civilian population to the jurisdiction of military courts and courts martial. With the passage of time, this jurisdiction solved an increasingly larger number of cases. Already in the first half of the nineteenth century the principles of the working of a military court in Russia were expanded, and no limitations or civic guaranteess were employed. The competences of the military courts were further enlarged by successive exceptional laws (1881, 1892) which were not overruled and the exceptional state slowly became normal. In certain period the number of verdicts sentencing to chief penalties and passed by ordinary courts was smaller than the number of sentences issued by military courts. During larger disturbances — 1864, 1905 — 1906 — court martial was established and issued summary verdicts. From the 1870s the right to sentence to exile and police supervision was enjoyed by the administration at the gubernia level, including the gendarmerie. At the beginning of the twentieth century this state of affairs was increasingly openly criticized and liberal lawyers drew attention to the fact that in Russia there had appeared a sick generation which was unable to see any other course than that of exceptional laws. An even more abnormal situation was prevalent in the Kingdom of Poland where martial law proclaimed during the 1863 Uprising was never abolished. The extra-court course of conduct included decisions concerning the so-called administrative exile to Siberia or to distant gubernias in European Russia. This referred to people suspected of anti-state activity or of the intention to embark upon such activity which was understood very widely — the possession of firearms, keeping national symbols, reading forbidden literature, expressing subversive opinions, maintaining unsuitable social contacts etc. Exile pertained to those persons whom it was impossible to prove guilty (those whose guilt was proven were sentenced in ordinary or military courts). The exiles remained under police supervision while the latter changed from a preventive measure into one of repression. Theoretically, it was possible to exile administratively for five, and later for three years but governors and chiefs of the gendarmerie could prolong this sentence. Since in Russia the concept of crime included a great number of misdeeds (and intentions of committing them), the number of persons affected was large. The possibility of executing the punishment was, however, limited since new places of detention were financed unwillingly and there were difficulties with organizing hard labour. The Siberian administration constantly protested against a mass-scale influx of convicts. Therefore, there had to appear a balancing mechanism in the form of acts of pardon and amnesty, which were relatively frequent although their realization could last for years. Tsarist manifestos can be regarded as quasi-amnesties since they never returned full freedom to the persons concerned. People exempt from serving their sentence any further were forced to staly in a location chosen by the authorities; as a rule, they were forbidden to return back home and continued to be kept under police supervision. It was said on a number of occassions that the only person who had fully become acquainted with the Russian penal system was the one who was unprivileged. Penal law and regulations concerning the execution of punishment envisaged different conditions for the nobility i.e. honourary citizens, persons who held higher functions in the school system or civil service etc. They were exempt from whipping, could travel to Siberia by wagon and not by foot, were not manacled, had double sums of money for purchasing food etc. Inasmuch as in the Kingdom of Poland equality in the face of law was introduced during the period of autonomy, the later subjugation of Poles to Russian law resulted in a reversal of the penal system. Up to the outbreak of World War I, law and especially the way in which sentences were served, were of an estate nature. During the 1815 — 1914 period the coefficient of the persons sentenced (their number in relation to 100 000 inhabitants) oscillated from 110 — 245, without a more distinct tendency to decline or grow. At present in Poland it comprises on the average more than 300 a year. The old coefficient, however, is lowered since it was estimated upon basis of verdicts passed by ordinary courts, without taking into account military courts and administrative decisions about which there is no statistical information. Fragmentary data show that from the 1870s the significance of verdicts proclaimed upon the basis of exceptional laws and administrative decisions, and in Russia also of peasant self-government decisions, increased. If one were to examine only the verdicts of the ordinary courts, than in the second half of the nineteenth century the importance of imprisonment and arrest grew distinctly. At the turn of the nineteenth century about 30 per cent of the guilty received such sentences. With the passage of time, fines became more important. The decline of the death sentence and other severe penalties was, however, illusory, since the ordinary courts were replaced by military ones, or those which did not keep statistical records or at least did not publish them. In the 1905 — 1909 period 82 — 96 per cent of all exiles went to Siberia due to verdicts passed by military courts. Practically all the death sentences were also passed by those courts and the majority of the Siberian settlers owed their fate to the administration and gendarmerie. The greatest change which various countries began to introduce already in the eighteenth century was the abolishment of the qualified death sentence. For a long time the application of the death sentence was opposed in general, but a wide-spread abolitionist movement dates from the 1820s and 1830s. The very principle of the penalty was attacked, and the supporters of its retention reached for arguments taken from philosophy and morality, transferring the discussion onto a higher, not only utilitarian level. In the majority of countries the public performing of the death sentence was forbidden and the range of misdeeds threatened with this penalty was limited. Up to the outbreak of the first world war, however, only a few states decided to abolish the death sentence. In accordance with a universal but mistaken conviction this penalty was abolished in Russia already in 1744. Tsarist manifestos repeated this but in reality it was passed, although rarely, even by ordinary courts (on the average two sentences were performed annually). An enormous role was played by whipping, with which it was possible to kill the condemned. Above all, however, a wide range of the death penalty was contained in the army code, applied also, upon the basis of exceptional laws, towards the civilian population. In the years 1863 — 1864 and in 1906 executions were carried out upon the basis of decisions made by field marshals and there were even instances of executions by a firing squad due to decisions passed by a governor. Although in many countries we observe a systematic decline of the number of death sentences and actually performed executions, in Russia the tendency was rather the reverse. Up to the middle of the nineteenth century cases of death following whippings were numerous; subsequently they fell but the number of sentences and executions after trials held by military courts grew. Pertinant statistics were not conducted and only fragmentary data illustrate the dimension of this variety of repressions. It is known that between 1826 and 1906 at least 600 — 700 persons were shot in Russia for political reasons, apart from the executed insurgents of 1863. Moreover, in Siberia about 0,5 per cent of those condemned to hard labour were sentenced to death for newly committed crimes (with the exception of victims of whippings). In the years 1861 — 1864 verdicts passed by ordinary courts and military courts pertained to 1500 participants of Polish national struggles and in the years 1866 — 1898 several score executions were the result of political cases. Finally, one can conclude that in a country which always took pride in the fact that it did not have the death sentence, the average annual number of executions in the 1876 — 1900 period amounted to 16 — 17 and in the years 1901 — 1904 — to over 13. The military courts alone issued about 6700 death sentences (not all of which were performed). In the years 1910 — 1912 more than 1100 such sentences were passed — this was the height of a worldwide court terror. In 1908 14 European countries passed 2182 death sentences of which 1372 were performed, and 1959 verdicts and 1340 executions of this total took place in Russia. Ways of depriving the condemned of their life varied. Most often they included hanging, the guillotine and firing squad, more rarely behanding with an axe and exceptionally strangling with the garrotte. In Russia, hanging and shorting were used interchangeably, and the principles of choosing them were imprecise. There was also no prohibition of public executions although in the second half the nineteenth century they took place very rarely. In the whole of Europe it became increasingly difficult to find candidates for the post of the hangman. In Russia he was recruited from among criminals, and as a rule was highly respected and well paid off by all the prisoners who in this way tried to ensure for themselves a quick and efficiently performed death, which they all fatalistically awaited. The same held true for the person who performed the whinpping — no held this function against them under the condition that did not strike particularly viciously and cause additional suffering. In the Russian system the only persons exempt from whipping were the privileged; if, howevr, a court verdict deprived them of their noble status or other privileges the nothing protected them from corporal punishment. Polish insurgents from the 1830s and conspirators from the 1830s and 1840s were whipped. The methods of whipping were highly imaginative and with time the use of certain types of whips and truncheons was forbidden. The number of blows was also slightly limited but still in 1856 it was permissible to deal 1000 blows with a stick and more with a birch rod. In 1863 it was forbidden to use truncheons and horse whips in the whole Russian Empire, and to brand, and whipping as an independent penalty was abolished. This is the reason why it is believed that corporal punishment ceased to exist from the time on. Actually, it was abolished only partially even as a court penalty since it could be still used to punish those who concealed their identity or falsified data about themselves, and in case of persons classified as wanderers. Whipping remained a disciplinary punishment for prisoners, exiles and those sentenced to hard labour (women became exempt from it as late as 1893), in the army, towards apprentices and pupils in trade and the crafts. Up to 1884 it was possible to change certain lower penalties, especially police ones, to whipping with a birch stick. In the Kingdom of Poland this form of punishment was badly tolerated and gave rise to profound although stifled protest, while in Russia it was treated as something quite natural. The condemned themselves as a rule believed that since they had deserved it, they must be punished in this way. Whipping remained an accepted penalty as long as it was ”just”. Modern prisons took shape slowly; only thanks to nineteenth century true reformatory zeal were first penal institutions organized according to specially prepared theoretical premises. In the Kingdom of Poland one of the reformers was Fryderyk Skarbek; in Russia up to the end of the reign of Alexander II attention was concentrated mainly on exile to Siberia while penitentiaries remained in a pitiful state. Only from the 1880s did some changes appear in this domain. In the Kingdom of Poland new prisons copied West European and American models although inconsistently while insufficient financial funds hampered the reforms. In 1832 ”Principles for Keeping People under Guard” were published and with time they became uniform for the whole Russian Empire. It was impossible, however, to eliminate all the specific features. According to the opinion voiced by the higher officials of the Ministry of Justice, during the 1860s the state of Russian prisons was very bad, and only conditions in the Kingdom of Poland were better. At the end of the nineteenth century, however, Russian penitentiaries already equalled Western ones and the state of the ones in the Kingdom had deteriorated. Some of them were overowded and it was impossible to realize principles of strict separation of the arrested offenders. As a result, political prisoners mixed common criminals (contrary to the decision of 1886), juveniles with adults, the condemned with those who awaited trials and at times it was even impossible to isolate persons whom the inquest concerned. In the mid-1890s there were 26 prisons in the Kingdom of Poland including 6 large ones in Warsaw. Moreover, there were arrests (10 in Warsaw itself), a penal colony for juvenile offenders and 12 so-called transit posts. The originally very high number of prisoners began to decline. In 1827 there were about 8000 persons in prison, i.e. 193 for every 100 000 inhabitants of the Kingdom of Poland. In ’ the years 1858 — 1864 this coefficient amounted to 189 but many persons additionally served their sentences in Siberia or in prisons and penal detachments in Russia itself. In 1905 in the whole of the Russian Empire there were 122 600 prisoners and people under arrest (for 101 600 places) although these figures do not include hard labour prisons, penal detachments, people in transit prisons and so-called police arrests. The coefficient was 87,6. From the 1800s the prison sanitary conditions, clothes and interiors as well as food improved. Those who were helped by their families or who engaged in illegal prison trade could assure themselves better conditions usually by means of bribes. Work was treated reluctantly and gave rather poor results. Political prisoners always enjoyed better conditions than the criminals and were better treated, especially from 1886. Previously this state of affairs was the outcome of the fact that practically all of them belonged to the privileged strata. From the time of the increased mass-scale nature and democratization of the political movements, especially after 1905, the attitude towards political prisoners deteriorated (although informally) since they now included representatives of the lower social strata, especially workers. Improved conditions did not signify that the Russian penitentiares or those in the Kingdom of Poland corresponded to existing norms for model penal institutiones but less convicts became ill or died as a result of bad conditions. Nonetheless prisons always remained a school of crime and moral degeneration. Relations between the prison staff and the convicts observed a certain modus vivendi and in the second half of the nineteenth century the condemned were no longer treated as animals. The disturbance of this modus vivendi, however, led to desperate incidents. Open conflicts between the wardens and political prisoners grew increasingly frequent although the latter were relatively well treated. However, they had higher requirements, awareness of personal dignity and strong political motivations. A distinct social hierarchy existed among the prisoners. In the prison cell roles and positions were divided. From the beginning of the modern penal system, the prison always produced a specific code of the criminal world, rules of a special game a separate subculture. One should not, however, give heed to legends which make this world overly heroic. The code was frequently transgressed and even those who won the role of leaders quickly broke down under the impact of repressions or the promise of freedom. Every criminal could easily betray his own milieu although treason was most severely condemned and punished. Criminals remained uneducated, weak and mortally afraid people who tried to stifle fear. The loss of freedom became a heavy burden of not so much a physical as a psychological nature, and although many of the theses about the evolution proposed by Michel Foucault give rise to lively protest, his remark about the evolution of punishment from physical to psychological suffering can be upheld. Often conflicts broke out between the political and criminal prisoners and sometimes changed into bloody confrontations. Political prisoners at all cost tried to cut themselves off from the criminal offenders. This is why it is by no means esay to interpert the fact that Poles condemned for participating in the 1863 Uprising or in the subsequent national movement revealed a much better and more understanding attitude towards common criminals than towards senteced socialists. The history of the Russian penal system which was employed also in Polish lands seized by Russia, illustrates well the more general aspects of Tsarist despotism and the specific features of the system. Some historians maintain that the inflation of the legislation, chaos and a constant instability of decisions (although basically those changes were apparent or unrealized) were probably intended to impose upon the population a sui generis ransom and to keep it in a state of endless fear. The inhabitants of the Empire were supposed to remember that they were subjects. Never, even by name, were they citizens. The jungle fluidity and ambiguity of the legal regulations served tyranny. They were accompanied by the habit of using liberal phraseology, which, together with the principle of keeping the widest possible domains of life absolutely secret, and governing with the help of the army and police, and not civic institutions, led to Russia being sometimes called the “empire of lies.” With time, tyranny intermingled with liberal propaganda was no longer able to keep people obedient. Excessive repressions and at the same time bribery nad disregard for law pushed people extreme radicalism. Often those who were sent to prison for keeping „harfmul boks” left as self-declared revolutionaries unless they were recruited to cooperate with the secret police. The system of court penalties ceased to act as a deterrent and this in turn encouraged the authorities towards escalating military-police repressions. The result was a wicked cricle and the more acute observers predicted that Russia would one day sumberge itself in a sea of blood.
    Dostawca treści:
    Biblioteka Nauki
    Książka
    Tytuł:
    Mój uniwersytet
    My University
    Autorzy:
    Kaczyńska, Elżbieta
    Powiązania:
    https://bibliotekanauki.pl/articles/1366425.pdf
    Data publikacji:
    2016-01-20
    Wydawca:
    Uniwersytet im. Adama Mickiewicza w Poznaniu
    Opis:
    Jak mówi dość trafne porzekadło, w Polsce każdy jest lekarzem; można dodać, że także lekarzem edukacji, która w naszym kraju jest chora. Niniejszy tekst może być - niestety - tego przykładem: nie jestem specjalistą ani od socjologii nauki, ani od systemów zarządzania sferą publiczną, nie mam także profesjonalnego wykształcenia pedagogicznego (choć musiałam przejść na studiach nader rozwlekły kurs pedagogiki i dydaktyki). Do wystąpienia w roli znachora odważyłam się dlatego, że w ciągu czterdziestoletniej pracy na Uniwersytecie Warszawskim nabrałam doświadczeń, a licząc także doświadczenia szkolne, na własnej skórze przeżyłam parę reform systemu oświaty i szkolnictwa wyższego. Poczyniłam też trochę obserwacji poza Polską. Może więc nie tyle jestem znachorem, ile pacjentem, który jest w stanie coś podpowiedzieć lekarzom.
     My University
    Źródło:
    Nauka i Szkolnictwo Wyższe; 1995, 2, 6; 117-126
    1231-0298
    Pojawia się w:
    Nauka i Szkolnictwo Wyższe
    Dostawca treści:
    Biblioteka Nauki
    Artykuł
    Tytuł:
    Społeczeństwo i gospodarka północno-wschodnich ziem Królestwa Polskiego w okresie rozkwitu kapitalizmu
    Autorzy:
    Kaczyńska, Elżbieta
    Powiązania:
    https://bibliotekanauki.pl/books/1584709.zip
    https://bibliotekanauki.pl/books/1584709.pdf
    https://bibliotekanauki.pl/books/1584709.mobi
    https://bibliotekanauki.pl/books/1584709.epub
    Data publikacji:
    1974
    Wydawca:
    Uniwersytet Warszawski. Wydawnictwa Uniwersytetu Warszawskiego
    Dostawca treści:
    Biblioteka Nauki
    Książka
    Tytuł:
    Ochrana
    Autorzy:
    Kaczyńska, Elżbieta
    Drewniak, Dariusz
    Powiązania:
    https://bibliotekanauki.pl/books/949276.zip
    https://bibliotekanauki.pl/books/949276.pdf
    https://bibliotekanauki.pl/books/949276.mobi
    https://bibliotekanauki.pl/books/949276.epub
    Data publikacji:
    1993
    Wydawca:
    Warszawska Oficyna Wydawnicza Gryf / Wydawnictwo Bellona
    Dostawca treści:
    Biblioteka Nauki
    Książka
    Tytuł:
    Ekonomika górnictwa i hutnictwa w Królestwie Polskim 1840-1910
    Autorzy:
    Jezierski, Andrzej
    Kaczyńska, Elżbieta
    Kowalska-Glikman, Stefania
    Piesowicz, Kazimierz
    Powiązania:
    https://bibliotekanauki.pl/books/1790340.epub
    https://bibliotekanauki.pl/books/1790340.mobi
    https://bibliotekanauki.pl/books/1790340.pdf
    https://bibliotekanauki.pl/books/1790340.zip
    Data publikacji:
    1961-04-14
    Wydawca:
    Uniwersytet Warszawski. Wydawnictwa Uniwersytetu Warszawskiego
    Opis:
    „SĄŻNIARZE” (WOOD-CUTTERS) IN THE STATE ESTABLISHMENTS OF THE OLD-POLISH REGION In the middle of the nineteenth century the iron metallurgy in „Królestwo Polskie” (Polish Kingdom) was based on the vegetal fuel - charcoal. To smelt the pig-iron there was - necessary a big quantity of wood, and to fell trees – a big work strength. The author discusses the condition of the work by cutting down trees for the state foundries of the OldPolish region. The wood-outters („sążniarze”) were being recruited not only from among compelled workers, but also-from among hirelings. Up to 1861, the state establishments used socage workers („robotnicy pańszczyźniani”). However, the socage paysants were only a small percent of the workers dealing with hewing down trees. A reservoir of the free hirelings were the villages of the Old-Polish Region („Zagłębie Staropolskie”). In the state mining institutions, the dominant was the landless and small farmers, forced to seek additional sources of gaining their living. The mining authority were working out several times projects of settling down in the mining woods a stable number of „sążniarze” (wood-cutters) for the state foundries. Yet, practically the endeavours met with great difficulties, resulting in a lasting lack of vegetal fuel, and stopping the regular course of the smelting production The hewing down of the „sążnie” (cords of wood) bore a character of a season work (six months per year). Therefore, as a rule that work could not interest the landless workers, seeking a job securing wages during the whole year. The foundamental number of „sążniarze” (wood-cutters) was being recruited from among the small farmers, and workers with „nadział”. The small farmers treated their farms as a base for earning their living, but the additional work was a supplementary source of their income. The chief characteristics of that category of workers were the following 1) they were seeking work in the vicinity of their own farms, 2) they were earning their living in an occasional, seasonal way. Yet, - a farmer undertook reluctantly, the work of felling down trees, not only because of a great distance of the „poręby” (wood-cutting places) from the village centres, but also as a result of their low wages and very irregular payment of them. The Mining Establishments in Sielce. The monography of the mining establishments in Sielce is a detailed analysis of several private industrial enterprises having been set in motion in the first half of the nineteenth century in the landed fortunes of Sielce, situated in the so called „Zagłębie Dąbrowskie” (the Dąbrowa Coal-Basin), in the territory, where there grew later on the industrial town of Sosnowiec. In 1814 - 1836 the land was the propriety of the Prince Ludwig Anhalt-Köthen-Pless, then in 1836 - 1856 of the Count Stolberg-Wernig6rode, and since 1856 of the Count J. Renard. The work has been written on the base of materials from the records of the Sieloe mansionhouse („dwór”), which actually are gathered in „Archiwum Państwowe” in Będzin (Stete Archives in Będzin), „Gwarectwo” of the Count Renard. The monography inoludes the period of 1840 - 1864 and the following enterprises-three coal mines, a mine of iron ore, a mine of fire-proof olay, a zinc foundry and lime-kilns. The author studies economy of the enterprises (calculation of the production costs, production technics, income, work productiveness, structure of emptying workers, wages. etc.), moreover, he discusses the sooial condition, in which the above mentioned establishemnts were functioning (in general they employed from about two hundred workers in 1840 to about four hundred in 1864). When concluding, the author calls those enterprises „przemysł dworski” (landowner's industry), treating them as a separate type of industrial economy, different not only from the teudal type of the manufacture, but also from the capitalist industry. In the mining establishments and foundries ind Sielce, there were not used the sockage workers („robotnicy pańszczyźniani”), but only local free hirelings from among paysants, mostly from the territory of the landed fortunes. So, there were neither compelled workers, nor an already shaped working dass (not earlier than since 1860 began the mass recruitment of workers from behind the frontier of „Górny Śląsk” (the Upper Silesia). Moreover, the author shows the capital in those enterprises played an insignificant role. The land proprietor was trying by means of the lowest costs to derive profits from natural goods of his land. He was avoiding the outlay of capital, and up to 1860 he did not make bigger investments, ex. the general strength of steam engines in his land of Sielce up to 1856 was six HP, and in 1864 about one hundred HP. The discussed enterprises, were as a rule leased, and several times the land owner sold the right to the explcitation of the mines, instead of a big groundrent. The tenants were men, who did not possess any bigger capital, and being shorttermed tenants they did not undertake any long-waved investments, too. Nevertheless, the Sielce establishments afforded a relatively great income, not only to the tenants, but also to the land owner. The work deals especially with the coal mines, their economic analysis, and the study of sale market. The author makes here the general conclusion, that up to 1860 there was no formed coal market in „Królestwo Polskie” (Polish Kingdom), (among the others because of a lack of means of transport), what was the main factor checking the growth of production. Not earlier than since 1860, one can observe a distinct and speedy growth of the coal production, and its consumption all over the country. Since that time we ought to date the formation of the Dąbrowa Coal-Basin. Some Problems of the Development of Iron Metallurgy in „Królestwo Polskie” (1864-1910) The subject of the work is a study of the birth and development of the modern iron metallurgy in „Królestwo Polskie1 (Polish Kingdom). The analysis of the technical level of the metallurgical establishments and investments performed in the metallurgy in 1864-1880, shows, that in that period the dominant was in general traditional metallurgy, based on the out of date raw material (charcoal), and with regard to its technics very little different from the methods of production characteristic for the middle of the century. The productiveness of the blast furnaces was following the technical-economic signs, typical for the establishments in 1840-1860. The period of the most visible changes in the metallurgical production is the end of the nineteenth and the beginning of the twentieth centuries. In 1880-1898, the small establishments based on the traditional technology, could because of their low costs of production, compete efficiently with the modern works, belonging to great joint stock companies. Only the lowered prices caused by the crisis at the turning-point of the centuries, resulted in the downfall of the small metallurgical establishments. The modern metallurgical industry appeared in „Królestwo Polskie” (Polish Kingdom) at the beginning of the eighties of the nineteenth century. However, it acquired quantitative superiority at the market not earlier, than about 1890. The years 1890-1895 were a period of the top concentration process of the iron metallurgy. Up to 1898 there was growing more and more in considerate numbers the production of pig-iron by means of charcoal. Not earlier than since 1899, has begun its speedy downfall. The fixation of uniform prices for sale of pig-iron in the whole country (i.e. the beginning of an uniform iron market) takes place after 1905. When considering all the analysis of the economy of iron metallurgy, we may make a statement, that not earlier than after 1905 there have been established quite modern, really capitalist relations in the metallurgy of „Królestwo Polskie” (Polish Kindom). Industrial Investments in the Ostrowiec Establishments at the End of the Nineteenth Century In the last twenty years of the nineteenth century, the smelting industry of „Królestwo Polskie” (Polish Kingdom) had a period of speedy development, gathering simultaneously in the region of Dąbrowa Górnicza and Sosnowiec. In the territory of the old mining and smelting centre of „Zagłębie Staropolskie” (Old-Polish Coal-Basin), only the two Foundries of 0strowiec and Starachowice were playing an important part. In the analysis od the economy of the Ostrowiec Works, the authoress takes as its basis mostly the printed balances of „Towarzystwo Wielkich Pieców i Zakładów Ostrowieckich” ( Society of the Blast Furnaces and the Establishments of Ostrowiec). She only completes the data derived thence, by the details from the contemporary press and archival materials, that we can find in the stores of archives in the Nowotko Foundry in 0strowiec. The speedy extention of „Zakłady Ostrowieckie” (the Ostrowiec Establishments), consisting in the change of their old arrangements (the blast furnaces for charcoal were exchanged by furnaces for coke, refining hearths by Marten ones, foundries by rolling mills, etc.), and a stable increase of the number of the arrangements, began in 1886, when a joint stock company took over the foundry. The result od the technical renovation was in a short time the growth of production and efficiency of the furnaces, by a simultaneous change to the steel and railway wares production. That growth of the physical volumen of the production was nearly on a parallel line followed by the growth of bene fits „Towarzystwo Ostrowieckie” (the Ostrowiec Society) was paying its shareholders exceptionally big dividends, up to forty percent of the capital put into the enterprise. In the establishments there were employed at the end of the nineteenth century a lot of workers (three or four thousand), showing out of that regard a far advanced concentration in comparison with other factories of „Królestwo Polskie” (Polish Kingdom). When exploiting the work strength, there were special production conditions: by a simultaneous employing of qualified workers one could notice a great need for qualified ones. The need was being helped by the overpopulated villages of the Kielce region, supplying to auxiliary and mining work especially cheap workers. The rate of the high benefit interest was possible thanks to that situation at the work market. The analysis of the enterprise in Ostrowiec shows the following conclusions: The technical rebuilding of the establishments was the condition and source of the production extension, and of gaining the big benefit. The Investment capital in comparison with the gained profits is small (40% for the period of 19 years). They tried to increase the sources of accumulation by increasing the joint stock capital means of emission of new shares. The characteristic feature of the Ostrowiec foundry was a simultaneous application of the new and primitive methods of production, the employing of a large number of the cheap not qualified workers. So, the general remark is the activity of „ „Towarzystwo Ostrowieckie” (the Ostrowiec Society) is characteristic for the early stage of industrialization in the backward country.
    САЖЕНЫЦИКИ ПРАВИТЕЛЬСТВЕННЫХ ПРЕДПРИЯТИЙ СТАРОПОЛЬСКОЙ ОБЛАСТИ В половине XIX века основой черной металлургии являлось растительное топливо - древесный уголь. Для выплавки чугуна требовалось поэтому большое количество леса, а для вырубки леса большие ресурсы рабочей силы. Автор рассматривает условия труда при вырубке леса для литейных правительственных заводов Старопольской области. Дровосеки /саженьщики/ подбирались как из принудительных рабочих, так и вольнонаёмных. До 1861 г. в правительственных предприятиях работали крепостные рабочие. Однако, крепостные крестьяне составляли небольшой процент рабочих занятых при вырубке леса. Резервуаром вольнонаемной рабочей силы являлись деревни Старопольского бассейна. В правительственных горных земельных владениях преимущественно находилось безземельное и малоземельное население, которое было вынуждено искать дополнительных источников средств существования. Горными властями несколько раз разрабатывались проекты поселения в горных лесах постоянных рабочих-саженьщиков для правительственных литейных заводов. В практике, однако, эти усилия были сопряжены с большими трудностями, что постоянно сказывалось на нехватке растительного топлива и тормозило регулярный ход производства черной металлургии. Рубка саженей имела характер сезонного труда /б месяцев в год/. Поэтому этот труд, конечно, не мог привлечь безземельных рабочих, которые искали занятия, обеспечивающего им заработок на протяжении всего года. Основные кадры саженьщиков подбирались из малоземельных крестьян и рабочих, имеющих земельные наделы. Малоземельное население считало свое сельское хозяйство за основу существования, а труд вне этого хозяйства являлся добавочным источником дохода. Для этой категории рабочих характерным было то, что: 1. работу сни искали поблизости своего собственного хозяйства, 2. работа носила временный, сезонный характер. Однако, крестьянин неохотно шел на вырубку леса, не только из-за большого расстояния леcосеков от сельских центров, но также из-за низких заработков, выплачиваемых очень нерегулярно. СЕЛЕЦКИЕ ГОРНЫЕ ПРЕДПРИЯТИЯ Монография Селецких горных предприятий является подробным анализом неск льких частных промышленных предприятий, введенных в действие в первой половине XIX века на Селецких земельных владениях, расположенных в т.наз. Добмровском бассейне, на территории, где позже образовался промышленный город Сосновец. Эти земельные владения в 1814-1836 гг. являлись собственностью князя Людвика Ангальт-Кетен-Плесс, позже /1836-1856/ графа Штольберг-Вернигероде, с 1856 г. - графа И.Ренарда. Настоящий труд был написан на основании материалов архива Селецкого двора, которые в настоящее время находятся в Государственном Архиве в Бендзине /фонд Гварецтво Граф Ренард/. Монографией охвачен период 1840-1864 гг. и следующие предприятия: три угольные шахты, один железный рудник, карьер огнеупорной глины, литейный цинковый завод и печи для обжига извести. Автор исследует экономику этих предприятий /расчет себестоимости производства, доходы, технику производства, производительность труда, структуру занятости, заработную плату и т.д./, а также рассматривает общественные отношения, в каких действовали эти предприятия /вообщем работало на них от 200 рабочих в 1840 г. до 400 в 1864 г./. В итоге эти предприятия автор называет „помещечьим промыслом”, считая его отдельной формой промышленного хозяйства, различной по сравнению с феодальной мануфактурой и капиталистической промышленностью. В Селецких горных и литейных заводах крепостной труд не применялся, а только лишь добровольный наём местного крестьянского населения, в большинстве с территорий этих же земельных владений; следовательно отсутствует здесь принудительный труд и нет сформированного рабочего класса /только лишь о 1860 года проводится массовый наём „закордонных” рабочих с Верхней Силезии/. Кроме того, автор указывает,что на этих предприятиях капитал играл очень небольшую роль; землевладельцы старались самыми дешевыми средствами извлекать пользу из природных богатств, находящихся в их владении, избегая затрат Капитала и расходуя /до 1860 г./ очень небольшие средства на капиталовложения /напр., мощность паровых машин в Селецких земельных владениях составляла до 1856 г. 6 л.с., а в 1864 г. ок. 100 л.с./. Эти предприятия, как правило, отдавались в аренду; в нескольких случаях землевладелец просто продавал право на эксплуатацию шахты взамен за высокую земельную ренту. Арендаторы не располагали крупным капиталом и ввиду на непродолжительный срок аренды, не вносили капиталовложений, рассчитанных на более длительный период. Несмотря на это Селецкие предприятия приносили относительно большие доходы, как арендаторам, так и землевладельцам. В настоящей работе особое место посвящается угольным шахтам, их экономическому анализу и исследованию рынка сбыта. Автор приходит к общему выводу, что до 1860 г. в Королевстве Польском не было вполне сложившегося угольного рынка /м.пр. из-за отсутствия транспортных средств/, что являлось главным фактором, тормозящим рост добычи угля. Начиная с 1860 г. наблюдается определенный и быстрый рост добьчи угля и его потребления на территории всей страны. Это время следует считать началом формирования Домбровского угольного бассейна. НЕКТОРЫЕ ПРОБЛЕМЫ РАЗВИТИЯ ЧЕРНОЙ МЕТАЛЛУРГИИ В КОРОЛЕВСТВЕ ПОЛЬСКОМ /1864-1910/ Предметом настоящего труда является обследование начала и развития современной черной металлургии в Королевстве Польcком. Анализ технического уровня металлургических заводов и капиталовложений, внесенных в металлургию в 1864-1880 гг. свительствует о том, что в этот период, как правило, в металлургии преобладали старые, традиционные методы производства, основанные на устарелой сырьевой базе /древесном угле/ и в отношении техники немного отличающиеся от методов производства, характерных для половины этого столетия. Производительность доменных печей, пудлинговых печей и прокатных станов была другой по сравнению с технико-экономическими показателями, типичными для предприятий с 1840-1860 гг. Период самых крупных преобразований в металлургическом производстве приходится на конец XIX и начaло XX века. В 1880-1898 гг. небольшие заводы, основанные на старой технологии, могли ввиду на небольшую себестоимость производства, с успехом конкурировать с современными предприятиями больших акционерных обществ. И только лишь падение цен, вызванное кризисом, выступающим на переломе столетия, довело до ликвидации мелких металлургических заводов. Начало современной металлургии в Королевстве наблюдается в конце XIX века /начало восемдесятых годов/. Количественный перевес на рынке металлургия получила только лишь около 1890 года. 1890-1895 гг. являлись периодом крупной концентрации черной металлургии. До 1898 года все увеличивалось производство чугуна /в абсолютных числах/, производимого на древесном угле. И только от 1899 г. начинается очень быстрое падение этого производства. Определение единых цен сбыта на чугун по стране в целом /следовательно образование единого рынка железа/ приходится только после 1905 года. Взяв во внимание совокупность анализа экономики черной металлургии, можно констатировать, что только после 1905 г. образовались вполне современные, капиталистические отношения в металлургии Королевства Польского.
    Dostawca treści:
    Biblioteka Nauki
    Książka
      Wyświetlanie 1-9 z 9

      Ta witryna wykorzystuje pliki cookies do przechowywania informacji na Twoim komputerze. Pliki cookies stosujemy w celu świadczenia usług na najwyższym poziomie, w tym w sposób dostosowany do indywidualnych potrzeb. Korzystanie z witryny bez zmiany ustawień dotyczących cookies oznacza, że będą one zamieszczane w Twoim komputerze. W każdym momencie możesz dokonać zmiany ustawień dotyczących cookies